Рут Ризенберг-Малкольм
Гипербола в истерии:
«Как отличить танцора от танца?»

В этой статье я хочу обсудить гистрионное поведение, которое считаю специфическим для определенного типа истерического характера. Я обнаружила, что моему пониманию гистрионного поведения очень помогло понятие Биона «трансформация в гиперболу». Я рассмотрю роль этого типа трансформации в гистрионное поведение и опишу типы объектных отношений, которые считаю типичными для него.

Открытие Фрейдом психоаналитического метода началось с изучения или лечения истерии, что, в свою очередь, дало возможность психоанализу развиться. Цель психоанализа - предоставить ситуацию, в которой могут иметь место переживания, воспроизводящие старые способы бытия, которые могут быть преобразованы в те, что могли бы позволить пациентам вести более удовлетворяющую и, возможно, менее болезненную жизнь. Психоанализ нацелен на интеграцию различных ментальных элементов посредством инсайта, то есть на эмоциональное осознание смысла, который сам по себе является средством психогенного роста.

В ходе своего развития индивид испытывает чувства, мысли и отношения, которые видоизменяются другими чувствами и отношениями, внутренними и внешними, что приводит к новому и отличному от других опыту. Но в этом развитии иногда встречаются препятствия, которые невозможно преодолеть. Когда это происходит, трансформация эмоциональных переживаний не приводит к новым и дальнейшим интеграциям. Напротив, такие преобразования имеют тенденцию к фрагментации и дезинтеграции.

Причины таких ситуаций разнообразны, две из самых важных - отсутствие восприимчивого первичного объекта и зависть.

Более интегрированное и развитое состояние функционирования требует сочетания внешних и внутренних факторов, которые позволяют трансформировать ранние переживания в то, что Кляйн назвала «депрессивной позицией». Эта трансформация приводит к более целостным и реалистичным объектным отношениям с большей степенью интеграции и способностью к эмоциональному научению на основе опыта.

Иногда по многим и разным причинам удаётся подобраться к депрессивной позиции, но не достичь её, что создаёт клиническую картину, которую мы называем личностными или пограничными расстройствами. В таких случаях пациенты прибегают к множеству различных защитных организаций, которые, с одной стороны, позволяют им функционировать на определенном уровне, но, с другой стороны, содержат и часто поддерживают определенную степень патологии, которая частично калечит пациента и сильно влияет на окружающих его людей. Одна из таких организаций - гистрионный характер, который является аспектом истерической личности, описанной Фрейдом.

В своих ранних описаниях случаев истерии Фрейд очень богато описывает симптоматологию, которая в значительной степени принадлежала культуре его времени. В наши дни напыщенное истерическое поведение является необычным, хотя нередко среди у различных пациентов встречаются более тонкие типы конверсий и особенно определенные типы драматического поведения. Но для некоторых пациентов гистрионное поведение более организовано и оно становится одним из центральных симптоматических проявлений и защитных маневров пациента. Для понимания поведения таких пациентов я нашла полезными идеи Биона о том, что он называет «трансформацией в гиперболу».

Бион разработал теорию, в которой описал различные типы трансформации и условия, при которых они происходят, что приводит к различным типам ментальных феноменов, но я не буду здесь вдаваться в подробности. Среди его идей присутствует точка зрения, что когда происходит трансформация в гиперболу, то есть, когда драматизируются основные выражения лица пациента, то пациент нуждается в том, чтоб эмоция была распознана и для достижения этой цели он прибегает к преувеличению. Проблема в том, что объект, похоже, отвергает эмоцию. Я думаю, дело не только в преувеличении непризнанных эмоций. На мой взгляд, преувеличение само по себе дает картину того, как пациент переживает свои внутренние объекты и свои отношения с ними.

Прежде чем продолжить, приведу краткий эпизод из случая своего заграничного коллеги, который я супервизировала. Благодарю его за возможность использовать этот материал.

Г-жа А., замужняя женщина с тремя детьми-подростками, проходила анализ в течение нескольких лет. Во период этого сеанса она переживала некоторые семейные трудности, выражавшиеся в основном в состоянии не слишком явной неудовлетворенности, усугубляемой растущей независимостью ее детей. У нее часто возникали фантазии об «интрижке», как о выходе из своих проблем, но эти фантазии так и не были реализованы. После корпоративной вечеринки, на которой было выпито некоторое количество алкоголя, она «оказалась вовлеченной» в интимные ласки с коллегой. Больше ничего не произошло, и на этом отношения закончились, вечером каждый вернулся к себе домой.

По дороге домой ее первой мыслью было: «Что я сделала со своим мужем?». Эта мысль быстро улетучилась, и ее все больше и больше беспокоили мысли о том, что она заразилась какой-то венерической болезнью, и она все больше и больше боялась заражения СПИДом. Эти тревоги длились несколько дней. Временами она уносилась в фантазии со всевозможными мрачными образами болезни: необходимость пройти тест на ВИЧ, в мысли рассказать мужу о том, что она совершила, чтобы он сдал анализы и т.д. В конечном итоге весь эпизод прекратился отчасти благодаря аналитической работе, а отчасти - сам по себе.

Как можно видеть, первая мысль г-жи А. это прийти к мужу с сильным чувством вины. Она была быстро подавлена и заменена своего рода псевдо-бредовой озабоченностью преследованием, которое имело некоторые характеристики навязчивых страхов и снов наяву. Очевидно, вина или какое-либо её осознание, особенно связанное с ее мужем, была слишком болезненной и поэтому была заменена драматическими мыслями, которые, как она в то же время знала, были крайне неправдоподобными. Она отреагировала на анализ, потребовав заверений, которые, когда она получила их, посчитались ей навязчивыми. Более аналитическая позиция воспринималась ею как то, что аналитик лишился эмпатии, стал бесчувственным и, следовательно, отверг ее затруднительное положение и пытался навязать ей свои собственные взгляды.

В «Исследованиях истерии», говоря о фрейлейн Элизабет фон Р., Фрейд говорит: «...любовь к зятю присутствовала в ее сознании подобно чужеродному телу, не соприкасаясь со всеми остальными ее представлениями. Она пребывала в своеобразном состоянии, при котором разом ведала и не ведала об этой симпатии». (1893–5: 165)

Позже он говорит: «Мы можем спросить, что здесь превращается в физическую боль? Осторожный ответ был бы таков: что-то, что могло и должно было стать душевной болью» (166).

Боль, которой действительно боялась миссис А., была чувством вины. Поскольку её нельзя было пережить как таковую, в её разуме она раздулась, превратившись в невероятную драму физического заболевания, драму, разросшуюся до бесконечности.

Г-же А. было очень трудно получить помощь от своего аналитика. То, как она говорила о своих страхах, ее неоднократный отчет о произошедших событиях и чувствах, имело свойство дразнить аналитика, то есть приглашать его помочь справиться с ними, в то же время она тем или иным образом отказывалась (withdraw) от его интервенций. Казалось, что цель этого заключалась в том, чтобы обездвижить аналитика и анализ, чтобы не испытать чувство вины, которое она боялась. Своей драматизацией она пыталась спровоцировать аналитика наказать ее и таким образом создать садомазохистские отношения, которые, как она считала, избавят ее от необходимости распознать вину и столкнуться с ней.

Я понимаю психический рост как результат одновременного и правдивого объединения различных элементов. Эти элементы представляют собой смесь чувств, мыслей и реакций в отношениях. Я говорю об эмоциональном переживании, которое, объединяя одновременно различные элементы данной ситуации, превращает ситуацию в более значимую эмоциональную категорию.

Клинический пример

Г-жа X, женщина около тридцати лет, родилась в Шотландии в очень религиозной аристократической семье. Она была одной из нескольких детей. Всегда были няни и гувернантки, которые помогали воспитывать детей и заботились о них. Из-за занятости отца семья большую часть времени проживала за границей. Как только дети подрастали, их отправляли в школы-пансионы. Праздники они проводили в своих загородных поместьях в Шотландии. Было много детей, двоюродных братьев и других родственников. Г-жа X была особенно близка с двоюродным братом её же возраста, с которым у нее были особые отношения. Они называли друг друга особым именем (одинаковым для каждого) и участвовали во многих провокационных, опасных и порой первертных действиях. Она не замужем, живет и управляет фермой недалеко от Лондона. Имеет степень по экономике и входит в советы директоров некоторых семейных компаний.

Отношения с ее семьей были охарактеризованы как плохие, и она сообщала, что часто закатывает «сцены» (для которых у нее было особое имя), где она кричала, бросала вещи и угрожала убить себя или выпрыгнуть из окна. Эти сцены было сложно оценить. Часто, по ее словесному описанию, они могли быть сочтены психотическими. Тем не менее, судя по атмосфере сеанса и чувствам, которые она выражала, эти сцены казались скорее преднамеренно инсценированными, чем откровенно безумными. Во время ее рассказов об этих сценах я часто думала, что они были своеобразной смесью безумия и притворного безумия, более драматизированного, чем подлинно психотического - хотя, конечно, эту склонность к мелодраме можно считать безумной.


Сессия 1

В понедельник госпожа X выглядела серьезной и меланхоличной. Она села на кушетку и несколько минут молчала, после чего начала шептать. После того, как она верно почувствовала мою попытку что-то сказать, она начала подражать мне. Говоря быстро и громко, она сказала: «Она думает, что я одна из ее обычных анализандок». Она остановилась, чтобы начать настукивать и удерживать ритм пальцами. Затем продолжила: «Одна из ваших соотечественниц, членов вашей латиноамериканской клики». Она громко засмеялась, не обращая внимания на мои попытки заговорить, очевидно сосредоточившись на своём постукивании. Я наконец сказала кое-что о перерыве на выходных и ее чувстве исключения. Несколько секунд она казалась задумчивой, а затем очень тихим голосом пробормотала: «Я не буду думать». (Это не была новая реакция.) Она стала очень драматичной, повысила голос и, имитируя религиозное заклинание, произнесла несколько библейских отрывков, оканчивающихся словами: «Я рана, я меч, я слово - я Бог!»

Нелегко описать атмосферу. Г-жа X повторяла то же самое много раз, время от времени повторяя библейские цитаты, ее речь была быстрой и громкой. Я чувствовала себя беспомощной перед третьесортным спектаклем. После разных попыток достучаться до нее, я решила предоставить себя возможность быть услышанной и принять участие в представлении. Говоря немного громче, чем обычно, я сказала: «Вы чувствуете, как будто играете на сцене, и представление, которое вы находите таким захватывающим, - это преувеличение чего-то реального и болезненного. Мои слова вызывают у вас неприятные мысли о том, что мы не виделись два дня». Она пробормотала: «Это смягчает», и попыталась снова начать то же самое. Но я продолжила, сказав, что теперь она меня оборвала точно так же, как она, вероятно, чувствовала, что контакт со мной был прерван из-за моих выходных, и это оставило ее с раной. Из-за этого она прибегла к «большой драме», чтобы произвести впечатление всемогущей, стать Богом и возвыситься над чувствами обиды.

Мы можем видеть, как в этой сложной ситуации пациентка нуждалась во мне, потому что чувствовала меня хорошей, но моя недоступность заставила ее больше осознавать свою потребность во мне. Она ненавидела испытывать потребность, и из-за этой ненависти она превратила меня в преувеличенную карикатуру на аналитика: смешного Бога, с которым она идентифицировалась и которого драматически разыгрывала.

Она вернулась к подобной лавине, посреди которой (подобно сторонней реплике, лишь в которую она могла ускользнуть как в скрытую часть себя) пробормотала что-то о «потоке дерьма» и сказала, что ей позвонил двоюродный брат. Это было произнесено еле слышным шепотом.

Я снова вмешалась, интерпретируя ее потребность драматизировать, чтобы иметь возможность отвергнуть чувства по поводу моей недоступности и беспокойстве о телефонном звонке. Она успокоилась и тихим голосом сказала: «Вы не должны этого слышать. Я хотела прийти вчера». Я сказала ей, что она чувствовала, что ее желание увидеть меня, когда я была недоступна, было жестоким и ранящим, и что это спровоцировало поток дерьма, через который она освободилась от этих чувств, почувствовав себя сильной и независимой от меня. Она сказала: «Мне приснился сон», но она не стала его рассказывать, тем самым провоцируя меня и превращая всё это в еще более театрализованное представление, пока я, наконец, не вмешалась и не спросила, был сон или его не было. Затем она рассказала его:

Она была в мертвой и бесплодной пустыне, похожей на заповедную зону, где появилось много рептилий. Там были ящерицы, игуаны и много змей. Мимо прошел мужчина в костюме и галстуке. Она стояла на камне, который считала твердым, но камень пропал и она очень испугалась. Внизу был грызун, который сказал ей: «Не волнуйся, я тебя поймаю». Она очень встревожилась и сказала ему уйти, потому что она раздавит его и разорвет на куски. Она проснулась в поту.

Ассоциирую, она сказала, что в детстве они с двоюродным братом любили естествознание и изучали доисторических животных. Они страстно любили природу. Затем они потеряли интерес и пристрастились к рассказам о привидениях и историям о насилии. Ей часто снились сны, в которых она падала в пустоту и в панике просыпалась с криком. Мужчина, которого она считала своим близким родственником, это белка - грызун милый, но очень слабый.

Пока она ассоциировала, у меня возникло впечатление очень ненадежной атмосферы: я чувствовала, что, если не буду точна или как-то ошибусь, то вызову бурную вспышку гнева. Я начала интерпретировать, что на сегодняшнем сеансе она представила древнюю и знакомую историю, что, когда ее преследовали ужасные чувства, она создала защиту, которую ощущала твердой как камень. Для этого она внушала мне ужасные и кусающие чувства (я была грызуном). Но когда так называемый камень уступил место, она осталась со мной, слишком слабой, чтобы ей помочь; она боялась за меня и хотела меня защитить. Она сказала: «Я говорила вам, что вы слишком слабы для меня». Я сказала «да», и что, когда в нее вторгались потребности и нетерпение, она чувствовала себя беспомощной. Я продолжила с подробностями о том, как это проявилось на сеансе, когда буря ее драматической речи, которая, как она думала, защитит ее как камень, в действительности оставила ее на небезопасной и разрушающейся основе. Она внимательно меня слушала и казалась задумчивой, когда я закончила говорить. Через некоторое время она сказала: «Я думаю о животном с разветвлённом языком. Знаете, что это значит? Ложь». Тогда я сказала, что она боится, что я неправа, и что так я защищаю себя соблазнительной позицией. Я сослалась на ложность начала сеанса, возможно, похожую на притворство, к которому она прибегала, когда чувствовала себя одинокой и находящейся под прессом. Я сказала, что в тот момент она чувствовала и боялась, что я сделаю то же самое, то есть стану соблазняющей, чтобы почувствовать себя большой и могущественной visà-vis по отношению к ней.

Здесь я прерву презентацию сеанса, чтобы подытожить то, что я считаю смыслом этого материала.

В начале сессии пациентка выражала себе в основном через разыгрывание (enactment) своих чувств, появившихся на сессии, а также во время перерыва на выходные. Казалось, что она чувствовала себя брошенной и подверженной как внутренним, так и внешним требованиям (например, звонок от кузена). Она пришла и выглядела меланхолично, но вела себя высокомерно, надменно, издеваясь и исполняя роль кого-то равнодушного и отчужденного (ее барабанная дробь и заклинания). В этом, а также в нескольких невнятных словесных выражениях она показала, как воспринимает свой объект, а также защиту от этих чувств. Защиты были преимущественно маниакальными, доходившими до мании величия: она насмехалась, контролировала и была всем и всеми, Богом.

Думаю, что спектакль выразил частичную идентификацию с карикатурой на пренебрежительный объект, а также слабую надежду вызвать какой-то отклик. Подтверждение этой гипотезы можно найти в содержании сновидения: млекопитающее, белка, которую сначала не видели, и кто-то, кто безразлично проходит мимо. Сон также показывает, что ее решение не сработало. Чтобы быть этим высшим объектом, она должна отделить свою слабость, которую она проецирует на свой объект (меня в анализе); и она конструирует свою так называемую силу, как я сказала ранее, частично посредством идентификации с объектом, а частично посредством фекального всемогущества (камня, на котором она стоит во сне). Но камень рассыпается, и ей остается страх за себя и страх перед слабостью объекта и его возможной смертью.

Сеанс также показывает, насколько подвижной была пациентка. Как только была установлена точка соприкосновения, она дистанцировалась, уходя в места, из которых мне было трудно до нее добраться и откуда ей было трудно вернуться.

Моя первая попытка найти ее была услышана. Она грозила ей болью, и она её отвергла (она также могла воспринять меня как предстающую в выгодном свете), устроив театральную вылазку. Новые попытки вернуть ее на аналитическую территорию, наконец, привели к движению, близкому к возвращению, как если бы она тайно передавала мне информацию, когда рассказывала мне о том, что звонил ее двоюродный брат. В течение двух третей сеанса я постоянно пыталась понять, что происходит и что она говорит, и передать ей свои мысли. Я считаю, что это постепенно позволило ей интроецировать как значение моих слов, так и переживание меня как более мягкого и функционирующего объекта, что привело к трансформации ее внутренней ситуации, переходя от гиперболического поведения к некоторой интеграции. Только когда эта трансформация была достигнута, нам удалось установить достаточный аналитический контакт, который позволил ей работать со мной.

Как только работа со сновидением стала возможной, драматизация уменьшилась и уступила место более прямому общению, что позволило несколько изменить лежащие в основе тревоги, принося облегчение и некоторую интеграцию. Это вновь созданное состояние стимулировало другие эмоции, такие как жадность, принося с собой новые проблемы, которые я опишу в следующем материале.


Сессия 2

В следующей сессии мы продолжили работать так, как я описала. Она жаловалась на своих родителей и их образ жизни. Она говорила об «уничтожении шоколада» и о неистовом голоде. В целом она была менее драматичной.


Сессия 3

Приведу только короткий отрывок из этого сеанса, чтобы показать другой аспект того, как материал г-жи X привнес новые драматические сложности. Она пришла с мрачным видом и рассказала мне о собрании правления, которое она посетила. Во время рассказа она играла с салфеткой. Я заметила, что она складывает лодку; когда она закончила, то скомкала её и сунула в рот, энергично жуя. Я интерпретировала, что она чувствовала, что анализ и я мог быть подобен лодке, внутри которой она могла бы находиться. Она меня прервала и спросила, встревоженная и очевидно не расслышав правильно, сказала ли я «со мной» или «внутри». Я ответила: «Внутри». Она расслабилась и со вздохом облегчения сказала «Хорошо». Я сказала, что пребывание внутри и вместе со мной было единственным способом, при котором она чувствовала бы себя защищенной от тех свирепых и резких чувств, которые подвергали ее такой большой опасности и заставляли ее чувствовать, что я была очень слаба.

Хочу прояснить, что все это очень упрощено, поскольку все эти процессы переплетены и сложны в представлении.

Из представленного материала видно, что в этом процессе участвовало множество факторов, и казалось, что через свое поведение пациентка выражает множество различных чувств, особенно жадность. Когда во время сеанса ее восприятие меня изменилось и я снова стала более желанна, она почувствовала себя жадной. Это проявлялось скорее в действии, чем в разговоре. Г-жа X драматизировала свою жадность, преувеличив вербально, что она может «расправиться с шоколадом», и энергично жуя бумажный кораблик, который, я думаю, представлял меня как контейнирующий объект. Она желала обладать этим контейнирующим объектом, находясь в нем и одновременно яростно его проглатывая (см. Бренман [1980], который отмечает жадность истеричных пациентов).

Обсуждение

Гиперболическое или драматическое поведение позволяет пациенту дистанцироваться от первоначального значения того, что происходит в его разуме, и, похоже, связывает воедино его различные эмоции и конфликты.

Драматизирующие пациенты с огромными трудностями переносят фрустрацию, которой, похоже, у них было много, и когда они сталкиваются со сложными переживаниями, которые вызывают боль или ощущаются как болезненные, они реагируют на них так, что это приводит к некоторому разбуханию всего опыта, который затем раздувается и преувеличивается, но так, что остается интегрированным. Затем этот опыт отделяется от «я» (self) и помещается на «сцену», где разыгрывается представление, благодаря которому человек может дистанцироваться от этого опыта, не потеряв полностью с ним контакт.

Чтобы обсудить гистрионное поведение, я выстрою модель, в которой разделяю это поведение на три части:

1 наблюдающее «я»;
2 действующее «я»;
3 публика.

Перехожу к исследованию каждой части.


Наблюдающее «я» (self)

Наблюдающее «я» кажется бессильным, по крайней мере, в смысле способности повлиять на ситуацию. Это можно увидеть в первой части сеанса, когда она выступала на сцене, в спектакле, в котором не только играла, но и который наблюдала. Я полагаю, что часть пациента, способная наблюдать, присутствовала, но была неактивной и немой, неспособной что-либо с этим поделать. Но это наблюдающее «я», по-видимому, также поддерживает иллюзию того, что, будучи способным наблюдать (хотя и на расстоянии), оно сохраняет контроль над болезненными переживаниями и объектом, который их провоцирует. Этот контроль может показаться захватывающим. Думаю, тот факт, что наблюдатель не может эффективно использовать наблюдение, проистекает из идентификации с объектом, который ощущается неспособным воспринимать проекции пациента (младенца) и в достаточной степени их преобразовывать. В то же время объект, с которым идентифицируется пациент, по крайней мере, воспринимает коммуникацию младенца.

Объект, с которым пациент позже идентифицирует себя, кажется тем, кто мог бы сказать: «Да, я слышал, что вы сказали, но что с того? Я не почувствую этого».

Мне кажется, что объект также воспринимается младенцем как дающий некоторую надежду на возможность заметить коммуникацию пациента и младенца. Этот аспект воспринимаемого объекта способствует тому, что истерики каким-то образом ожидают, что их увидят, услышат и, возможно, поймут. Эта смесь надежды и разочарования, возможно, воспринимается младенцем как поддразнивание, аспект, с которым младенец может идентифицировать себя позже.


Действующее «я»

Этот аспект пациента полностью идентифицирован с действием. Он создает игру и в то же время находится в ней («Как мы можем отличить танцора от танца?»). Я думаю, что это действие возникает из-за необходимости передать некоторые чувства объекту, в то же время идентифицируя себя с объектом, что воспринимается как отвержение и поддразнивание. Пациент не может отвергнуть весь свой опыт, не сойдя с ума. Но он может дистанцироваться от этих переживаний и превратить их в карикатуры на самих себя. Это дистанцирование и преувеличение изменяет форму переживания и место действия, как если бы этим действием пациент говорил: «Это не во мне, я очень занят, это что-то снаружи, и не всё так плохо».

Элементы первоначального опыта не потеряны; что теряется и искажается, так это связи между этими элементами. Если бы этим связям было разрешено существовать, ситуация была бы другой и позволила бы пациенту преобразовать опыт в лучшее и менее болезненное состояние. Действие, направленное на удержание боли на расстоянии посредством чрезмерной активности, парадоксальным образом делает ситуацию статичной и стерилизует ее. В материале пациентки сон был о «бесплодной пустыне».

Драматическое представление влияет на процесс символизации и разрушает его. Ханна Сигал в своей статье о символизме (1957) описывает психогенное развитие, необходимое для того, чтобы произошло различие между символом и тем, что он символизирует. Я думаю, что в театрализованном действии пациент очень быстро колеблется между этим символическим функционированием и тем, что Сигал называет «символическим уравниванием». Это быстрое колебание предотвращает полное нарушение символического функционирования. Но оно также препятствует консолидации символического функционирования, что может привести к более депрессивному способу функционирования. На мой взгляд, это быстрое колебание создает своеобразное промежуточное состояние, которое не является ни символизацией, ни символическим уравниванием. Это состояние - одна из специфических характеристик гиперболического поведения.


Публика

В представлении истерика одна из очень важных ролей публики состоит в том, чтобы создать достоверную разыгрываемую сцену. Под достоверностью я имею в виду уверенность в том, что гипербола работает. Это можно сравнить с человеком снаружи, который откликается и обращает внимание. Ожидается, что этот человек ответит, но его ответы будут рассматриваться в соответствии с чувствами, которые преобладают в то время, и ситуация часто остается неизменной.

Внешний другой обычно должен быть конкретным человеком, аналитиком на сеансе и, как я могла видеть на примере с г-жой X, ее конкретным родственником. Но когда конкретных людей нет, часто сгодится любой другой. Публика также временно может быть фигурой, о которой пациент будет фантазировать и мечтать. Но я думаю, что эта публика в грезах наяву работает только временно, потому что она угрожает шаткому равновесию, которое стремится поддерживать гиперболическое действие, и для которого, как я только что сказала, пациенту требуется поддержка со стороны внешнего присутствия.

Пациент частично проецирует на публику свое наблюдающее «я» и частично свою инфантильную беспомощность. Публика/аналитик вынуждены беспомощно наблюдать жестокость и насмешки, с которыми к нему обращаются, и испытывать безнадежное отчаяние, в то время как пациент, кажется, частично идентифицируется с садистским объектом, отвергающим, жестоким и презрительным. Это, как видно, произошло в драме первой части первой сессии. Только когда аналитик переживает эти проекции и передает свой опыт и понимание пациенту, он может надеяться, что ситуация может постепенно начать меняться.

Чтобы понять гистринное поведение в анализе, аналитик должен осознавать и следовать за различными процессам расщепления, которые я описала, а также множественным проективными идентификациям, к которым приводят эти расщепления. Аналитик должен быть внимателен к сдвигам между различными внутренними объектами, как они выражены в переносе, поскольку, когда аналитик обращается к одному аспекту пациента, ему часто отвечает другой.

На мой взгляд, описанная мною модель помогает нам понять этих пациентов. Понимая разделение между относительно большими областями личности пациента, мы можем исследовать их более подробно и увидеть, как эти разделения служат цели защиты пациента, по крайней мере временно, путем инкапсуляции процессов фрагментации, которые очень активны и постоянно ему угрожают.

Изучая человеческое развитие, человек интересуется тем, как психические явления трансформируются в разуме. Можно представить себе широкий спектр состояний, начиная от самых нормальных, в которых различные элементы приводят к новым и интегрированным переживаниям, до самых патологических, в которых исходные элементы глубоко искажены и приводят к психотическому развитию (см. Бион, 1965). Эти пациенты колеблются между относительно «нормальными» и наиболее патогенными формами трансформаций.

Понимание Бионом ранней проективной идентификации нормального коммуникативного типа и его идеи о трансформациях в гиперболу помогли мне по-новому взглянуть на феномен драматизации и глубже задуматься о некоторых идентификациях, лежащих в основе драматизирующего синдрома истерической пациентки. Это, в свою очередь, сделало меня более осведомленной о типе первичного объекта, который, по-видимому, испытывали эти пациенты, то есть неотзывчивый объект, не полностью закрытый для коммуникаций с младенцем, но неспособный преобразовывать их в той степени, которая была бы достаточна для развития ребенка.

Мне хорошо известно, что явления, с которыми можно столкнуться при этом типе истерии, более сложны и разнообразны, чем те, которые я описала в этой статье. Хотя моя модель описывает триангулярную ситуацию, я не стала исследовать эдипов феномен, который, на мой взгляд, очень важен для этой группы пациентов. Поскольку проблемы Эдипа имеют такое большое значение в истерии, они должны стать предметом другой статьи.

Оксфордский словарь английского языка определяет гиперболу как «образ речи, состоящий из преувеличенных или экстравагантных высказываний, используемых для выражения сильных чувств или для создания сильного впечатления и не предназначенных для буквального понимания». Пациенты, о которых я говорила, прибегают к преувеличенному поведению, чтобы выразить сильные чувства и произвести сильное впечатление, которое могло бы помочь нам лучше их понять.